КЛЮЧ СЕРДЦА

 

 

 

 

Есть у каждого истинного поэта свой ключ к его ху­дожественному миропониманию. И пока, думается, кри­тика не откроет для себя этого поэтического ключа лю­бого художника, она будет непроизвольно ошибаться в его осознании. И мне, например, очень понятно вот это про­ницательное чье-то умозаключение, что поэта надо су­дить по его же законам, то есть по тем же законам, кото­рые он как бы волею своего таланта избрал для себя.

Когда я думаю о поэте Викторе Бокове, когда слышу и читаю о нем самые разноречивые, чуть ли не взаимо­исключающие друг друга суждения, я волей-неволей об­ращаюсь к его, что называется, натуре, ищу его жизнен­ный источник, то есть ключ, из которого он бьет живой струей. А ключ этот, конечно же, песенный по пульсу, по биению, этакий говорливо-поддакивающий, близкий даже частушечному, может быть, речитативу. Он весь из него, принимайте его или не принимайте, но он таков и, к счастью ли, к несчастью ли его, иным быть не может. Я люблю многие стихи Виктора Бокова. Помню их. А по тому, что запало в душу, и о поэте судить как-то надеж­нее. И вот я чувствую в нем прежде всего сердечный, как и у песни, источник волнения. А песня всегда была свя­зана незримыми нитями с народом, с его прошлым, на­стоящим и будущим. Где-то у него, в одном его, на мой взгляд прекрасном стихотворении, сказано: «Век шест­надцатый с двадцатым аукается». Не ручаюсь за точность

строк, привожу по памяти, но смысл именно таков. И вот эта связь времен у Бокова сильно выражена. Он и о буду­щем напевая себе, из прошлого вроде бы возникнув, из той душевной человечьей струи, что не поступится своею чистотою человечности. Человеку плохо, человек уми­рает — ему не жалеют ничего, несут ему и фрукты и пе­ченье (современно ведь в самих названиях яств), а ему уже ничего не надо. Вот бы все это да раньше, когда он был здоров, а жил, бывало, впроголодь. Я видел, как вол­нуется вместе с автором аудитория. Я и сам волновался, чувствуя этот его душевный ключ. И не случайно, думал я, так сердечно поются его, всем это заметно, далеко не модно сверхсовременные песни. «Оренбургский пуховый платок», «На побывку едет». А недавно меня просто вско­лыхнула его новая песня «Острова» в исполнении Люд­милы Зыкиной. Щемящее чувство, вроде того, что «а мо­лодость не вернется, не вернется она» из украинского. Вечно волнующе, пока нам будет жаль уходящей невоз­вратной молодости. Иногда поэта как бы захлестывает эта набегающая сердечность, и тогда его небрежности заметнее. Но в этих выплеснувшихся стихах есть такое, что принадлежит только ему, Бокову, и есть такие стро­фы, которые цепляются за живое, оседают в душе. Те­перь, после ухода из жизни таких народных поэтов, как Твардовский, Исаковский, Прокофьев, Рыленков, Ручьев, так важно, что есть еще этот живой ключ к истокам на­родной речи, который бьется в певучих стихах Виктора Бокова. Важно, чтобы его не занесло наносными песками, намывами, важно, чтобы он пробивался из родниковых глубин народной песенности. И вот он пробивается, и, легкий, таков характер песельника подмосковных по­лей, разливается тихий, а слышимый среди эстрадных резких, нервических, вихляющих речитативов, не заглу­шаемый ими. Недавно поэту исполнилось шестьдесят лет. И в газетах и в журналах появились его новые сти­хи, он не полагается на сделанное уже, а поет, пока пуль­сирует в нем эта живая вода поэзии, и остается верен се­бе. Стихи разные, и воспринимать их тоже можно по-разному, но только и не воспримешь их совсем, если отчуждение от самого источника породит душевную глу­хоту. А в самих истоках родники и незаметны вроде, и тихи, только они остаются всегда собой, всегда способны утолять жажду в духоту и зной и овевать своей естествен­ной чистотой. Они могут быть и совсем незаметные, и еле заметные, но в них бьется солнечный отсвет народной про­стоты, не мудрящей, а мудрой. И вот я читаю в журнале «Москва», в девятом номере:

Моя душа живет в лесу,

Моя душа живет в ромашке.

То превращается в росу,

То, как ручей, звенит в овражке.

И сразу узнаю Бокова. Это он, с его естественной лег­костью, не обремененной мудрствованием, но по сути со смыслом.

Берите ковш или корец

И черпайте, не возражаю.

Ну, выпьете, ну, мне конец,

Мне лично, но не урожаю...

Это очень человечески и человечно. И в нем, в извеч­но людском, наши социальные нравственные принципы. Связь натуральная, вытекающая из самого образа.

А вот здесь же другое, но по сути в развитии одного и того же сквозного у Бокова:

Родной очаг, потомство,

Даль, высота, полет.

У птицы нет притворства,

Об этом и поет.

Да, он доверяется всему, что близко его душе, он идет со своей доверчивой добротой к человеку, к любимому существу:

 

Вот стою и завидую реченьке, Оросительнице полей,

Что твои обнаженные плечики

Речка гладит рукою своей.

 

Вот гляжу и завидую яблоку,

Что лежит на ладони твоей.

И ребенку, что просится на руки —

Ты взяла и целуешь скорей.

 

Вот стою и завидую месяцу,

Что похож на ладонь и ладью,

Что ему разрешается свеситься

С ветки яблони в спальню твою...

И это нехитрое лукавство, и эта незримая связь чело­века с природой, праматерью его здесь просвечивают, как семечки в наливном яблоке.

И человек могуч, силен,

Звонка его святая лира

Лишь оттого, что он влюблен

В бессмертные красоты мира.

И, оказывается, оставаясь собою, испытанная, не ста­реет песенная строка, и не мешает естественно литься в ней сложному и громоздкому нашему времени:

 

Сторонушка, сторонушка, Зеленый шум лесов,

Ты рано просыпаешься

От птичьих голосов.

 

От говора певучего,

От гула тракторов,

От пенья самолетного,

От шума поездов...

 

Поется ведь, а?.. Поется. Это уже я привел стихи из опубликованных в журнале «Огонек».

И поэт благодарен своей песенной судьбе. Нет, это не то пресыщенное довольство, которое, вальяжно развалясь, чувствует себя казенным хозяином в стихах иных преус­певших и сверхблагополучных вещателей общеизвестных прицельных истин. Это осознанная радость отдачи себя, а в ней и уже и усладу, неутолимую жажду радости:

 

Я знал и радость,

Я знал и горе,

Я это лично пережил.

Печаль свою на чьи-то плечи

Ни разу не переложил.

 

Как ночь, я умирал c рассветом, Рождался, глядя на зарю.

Мне трудно было, но и за это

Судьбу свою благодарю.

 

Вы чувствуете, как это официальное слово «лично» здесь работает, побратавшись с песенно-народными, как оно осовременивает незаметно исконное течение русской стихотворной строки. Но оно еще и возвращает первость умертвленному канцеляризму этим же.

Любимый образ поля вещественнее, может, чем это другое, раскрывает все ту же основную плынь житейских чаяний поэта:

Оно — мой труд, мое старанье,

Моя любовь из года в год.

Иду я в поле на свиданье,

А там меня работа ждет...

Сами эти стихи и раскрывают поэта, и обнажают его природный ключ, ключ его сердца, просквозивший все его песенное существо. Оттого и рассуждать много не хочет­ся. Хочется вернуться к тому изначальному чувству, ко­торое сквозит в нем от начала до конца.