КОЛОС БЕЛОРУССКОЙ НИВЫ

 

 

 

 

Непривычно как-то писать о нем одном, о Якубе Коласе: так срослись в сознании читательском эти два лю­бимейших в Белоруссии, известных теперь всему миру, имени: Якуб Колас и Янка Купала. Да и нет, пожалуй, ни у одного из народов-братьев другого такого примера неразлучной пожизненной дружбы двух великих худож­ников, которым суждено было стать основоположниками литературы этого народа. До Коласа и Купалы немногие и немного знали о Белоруссии даже в России, не говоря уже о других странах. С этих художников начинается не только известность, но и литературная слава Белоруссии. Тем не менее эти удивительные друзья, о которых теперь в народе бытует столько забавных и трогательных легенд, на редкость разные, непохожие ни характером, ни та­лантом люди, хотя оба они из крестьянских народных глубин и духовная близость их несомненна. Лирик ро­мантической окрыленности, весь от песни, от легенды, поэт Купала, у которого и зерно, брошенное в землю, «чисто, как око», и по натуре своей был распахнутый, приподнятый, в лучшем смысле компанейский, на ред­кость щедрый и не только духовно, любящий быть на ви­ду, не тяготившийся прижизненной славой. Колас, наобо­рот, мог показаться прозаичнее, собраннее, не чурающим­ся широкого круга знакомств, но и не всегда и не сразу раскрывающимся, как бы себе на уме и не без крестьян­ской расчетливой сметки, лесной мужицкой закваски по­лешука было в нем, с ее примеривающейся к человеку хитрецой и обстоятельностью и с ее сельской застенчиво­стью и прямотой, столько, что на весь его век хватило. Судил он сдержанно и скупо, разумея все гораздо глуб­же, чем могло сразу показаться. Но самолюбием своим поступиться не мог, если это касалось его поэтического имени, его тоже прижизненно громкой славы. Упаси бог, воздав должное Купале, не назвать так же достойно и его. В творчестве же своем он, как былина в отличие от песни, как сказка от легенды, более земной, что ли, бо­лее обстоятельно повествовательный, эпический по са­мим корням своим. И поэзия его, не в меньшей мере на­циональная, чем и купаловская, резко отлична от нее именно этим, а не чем другим. Потому что и тематически и гражданственно они, как и друзья-поэты, очень близки, родственны. Ровесники, и выступили они в одну, предре­волюционную пору, накануне баррикадного пятого года. Настрой их был народно-революционным.

Теперь речь пойдет только о Якубе Коласе, то есть о Константине Михайловиче Мицкевиче, которому, будь он в живых, исполнилось бы в эти дни девяносто лет. Ро­дился он в малоземельной крестьянской семье в урочище Акинчицы, недалеко от села Николаевщина, Минской об­ласти. Отец служил лесником у польского магната Радзивила. Часто по воле хозяина семья перебиралась с места на место. Рос будущий поэт, по его словам, в одиночест­ве, в лесной полесской глухомани. От дядьки Антося, ма­лограмотного, но начитанного, воспринял его любовь к книге, к русским классикам, особенно к Ивану Крыло­ву. Самоцветное белорусское слово было впитано им, как говорится, с молоком матери. Грамоте учился от нанято­го отцом мальчика, так называемого «дарэктара», потом в начальной школе. Окончил учительскую семинарию. А главное уже было постигнуто самообразованием. Ос­тальное все, чем и как он жил, отразилось в его стихах и прозе настолько, что говорить о его творчестве — это значит говорить и о его судьбе, читать его биографию. Правда, это биография, вмещающая в себя и жизнь и судьбу целого своего народа и потому, может, не столь подробная в личном своем раскрытии, но иначе ее пред­ставить и невозможно. И вот что любопытно, Колас пи­сал всюду лично пережитое, перечувствованное им, а ши­рота, охват народной жизни, ее полнота в нем чувству­ются, как, может, ни в ком другом из писателей его поры на его родине. И разгадка тут, думается, в том, что сам он из самых глубин народа, сплошь тогда крестьянского. Лучше его, пожалуй, никто из поэтов, и не только бело­русских, не знал мужика и, главное, не выразил его так убедительно и достоверно. Он его от начала до конца главный герой. Уже в первых своих гражданственно зре­лых стихах мужик заявляет о себе определенно и реши­тельно. Он, правда, жалуется на то, что ему не дают ни­где ходу, но тем не менее он рвется вперед. Он не дает покоя властям, полиции, бунтует свою деревню. Так что это «ценза не имеешь — осади назад» уже слабее его во­ли. Автор этих строк сам пробивался, не имея ценза, и в год их написания был приговорен к трем годам тюрьмы за участие в нелегальном учительском съезде, им же, собственно, и организованном. В минском остроге было ему время отдаться своим поэтическим раздумьям. И он начинает две самые свои значительные поэмы «Новая земля» и «Сымон-музыкант». Перед тем как оказать хотя бы вкратце об этих значительнейших коласовских вещах, не могу не обратить внимания на то, что в стихах Колас уже предстает пусть еще не сложившимся, но явно самобытнейшим художником слова. Когда читаешь о нем некоторые из многочисленных литературоведческих ра­бот, навязчиво сквозит одна мысль, преувеличивающая влияние на него близких по народному духу ему русских поэтов, таких, как Кольцов, Никитин, тем более Некра­сов. Да и многих других. Даже о подражательности идет речь. Конечно, тут подчеркивается прежде всего благо­творное влияние великой русской литературы. И оно не­сомненно. Но дело все в том, что сама основа, не только ритмическая, а даже и интонационная, и Коласа, как и названных поэтов, а сюда еще необходимо прибавить Тараса Шевченко — единая у них у всех, народная, сла­вянская, древнерусская. Они из одного словесного корня. Тут важен дух поэзии. А он, как у всякого значительно­го поэта, свой, коласовский, неповторимый. А влияния и подражания, конечно же, не могли не быть. Тем более что до Коласа и Купалы в Белоруссии были лишь зачат­ки своей литературы. Ведь она до Октябрьской револю­ции не имела своей письменности. Видимо, на самом деле иногда уж очень самоуверенно и навязчиво судили неко­торые знатоки «благотворных влияний», что Константин

Михайлович как-то, не без иронии, ответил кому-то, что лучше не у него, а у критиков спросить, они лучше зна­ют, что он имел в виду, когда писал данную вещь, и у ко­го заимствовал идею. Можно понять горечь художника, глубоко самостоятельного, ярко национального. Нигде, может быть, так вещественно-психологично не раскры­лось это, как в поэме «Новая земля», которую Колас пи­сал на протяжении чуть ли не двух десятков лет. Но и в ранних стихах, повторяю, коласовское, мужицкое, свое чувствуется с первых же шагов. Вот оно, это видение:

Тесно сбились наши хаты, Как овечки в летний жар. Для огня здесь корм богатый, Как накинется пожар.

Месяц видится ему «подрумяненный, как блин». Да­же листья у него шепчутся со своим полесским акцентом, природа думает, как полешуки. В «Новой земле» же каж­дая строка, каждое слово, а она написана в основном четырехстопным пушкинским ямбом, несут в себе искон­ное белорусское начало, психологию его носителей — людей полесских лесов и болот. Колас нигде не дает по­чувствовать, что он поднялся над своим народом. Он зна­ет, что нет высоты более высокой, чем сам народ с его разумением самой обыденной своей жизни. Он как бы разделяет все, чем озабочены, чем озадачены, о чем чают его герои, он сам в них, они в нем. Может, только еще у Шолохова, в другой народной стихии, казачьей, есть такая же сермяжная правда крестьянской души.

Но то — в прозе. А тут ведь в стихах! В форме, в ко­торой труднее преодолевать формальную условность. В поэме ничего значительного не происходит. Дана семья лесника, сам, жена, дети и брат, одинокий, отдавший всего себя детям брата, ее обыденные беды и радости, ее надежды и безнадежности. Лесник Михаил и брат его Антось. Самые памятные события — это как приходилось перебираться с одного места на другое, как Антось по нуждам крестьянским ездил в Вильно. А то все — лесни­чество, немногие люди, с кем приходилось иметь дело, кусок земли и угодий, на которых так преданно работа­лось. Но в каждой неторопливой, подробной, обстоятель­ной строке раскрывается душа человеческая, с ее страс­тями, со смыслом этих, таких тревожных в таком, каза­лось бы, спокойном повествовании страстей. Михаил вынужден из-за малоземелья пойти лесником к пану Радзивилу. Он только тем и живет, чтобы немного разбога­теть, купить земли и снова вернуться в свою крестьян­скую стихию, извечную для его рода. Иначе он не пред­ставляет себе самостоятельной жизни. И он, все больше ненавидя панскую неволю, в силу своего крестьянского норова добросовестно, даже ревностно служит: понимая тяжкое, бедственное положение таких же, как сам, он все же ловит их на порубках леса, бережет каждое деревце в чаще. Он скрепя сердце смиряется и с тем, что панский управляющий переселяет его с обжитой и удобренной с таким трудом и тщанием земли на другое, неухожен­ное место. Но мечта его — таким путем вырваться из по­мещичьих пут — оказывается несбыточной, иллюзорной. Постепенно вызревает в нем, не успевает вызреть — ран­няя смерть — тот самый мужик, который пойдет уже бун­товать, и не только за себя, который потом отзовется и раскроется в таких его героях, как знаменитый, леген­дарный дед Талаш. То самолюбие, которое скрытно, на­сколько могло, но очень болезненно давало о себе знать, когда попиралось паном и его лесничим, униженное чело­веческое достоинство постепенно, но неотступно росло, пока не оборвалось вместе с жизнью. Антось — более мягкая, поэтическая натура. Он весь — в работе на земле, все ей и близким отдает сполна, всего себя, не требуя ничего взамен. И маленькому Кастусю, его племяннику, может, даже ближе, чем родной отец. Каждый в семье знает цену всему, что добыто трудом. Вся психология за­мешана на этом. И это составляет ее духовную основу. Но какая нравственная чистота и взаимность в этой боль­шой работящей семье! Как один одному они подталкивают скварку в супе, хлебая его из общей миски. Как вместе переживают за каждого, как понимают друг друга. И та хитрость, та дипломатичность своего рода, которую вы­нужден применять каждый из них, и особенно Михаил, в отношениях с теми, от кого они зависят, лишь охраня­ет их настоящую добропорядочность.

Почти языческая слитность с природой, очеловеченность всего живого, растительного и животного, и, кажется, в самой крови у них брать все ценою крайних усилий у земли, отвоевывая пашню у леса, у болота, не покор­ность, а упорство и терпение растят в людях. Потому, мо­жет, так вкусно они едят в праздник; когда еще с утра блины пеклись на завтрак, а на пасху стол ломился от исконных белорусских яств. Все это подано у Коласатак живописно, так смачно, как только и мог чувствовать здоровый, потрудившийся вволю человек, знающий толк во всех земных благах. Это я к тому, что у Коласа нет той, ставшей уже шаблонной, обязательной только нище­ты и приниженности былой деревенской жизни. Как нет у него, кстати, и заведомо предвзятого отношения и к лю­дям из другого класса, угнетателям, ненависть к которым в самом словаре героев нисколько не смягчена нигде, да­же я бы сказал, по-мужицки груба подчас. Кровопийцы называются кровопийцами, гады — гадами. Но если в ком-то из них есть хорошее, герои Коласа видят это и ценят. Таков, скажем, первый лесничий, который хоть и безжа­лостно переселил семью, не посчитавшись с затраченным трудом на старом месте, на новое, но был в чем-то и по­рядочен, мог и посочувствовать простому человеку.

Все сельские работы, во все времена года, опоэтизи­рованы здесь Коласом с такой материальной достоверно­стью, с такой любовью, и косьба, и молотьба, и пахота, что нельзя не вспомнить ту ярость трудовой радости, кото­рая, помните ли, охватила волжских бродяг-грузчиков в одном из его ранних рассказов. И труд давал свои плоды.

Гумно полнело с каждым годом.

И богател хлевец приплодом.

И грош стал лишний заводиться.

Есть что поесть и чем укрыться.

Но Михаил мог и обездолить семью и себя, только бы купить землю-волю. Так раскрывается внутренний мир героев. И особенно ярко он предстает, когда герой поэмы оказывается в новых, непривычных обстоятельствах, ска­жем, в главе «Дядька Антось в Вильне».

 

Идет наш дядька и боится,

А как бы тут не ошибиться,

Не наступить кому на ноги...

И ему, из такой глуши, даже кажется, что все мало-мальски прилично одетые — это дармоеды. Точно ведь схвачена психологическая черта. Он ищет и находит та­кого, как сам, своего брата мужика.

Хочется сказать о природе, которая как бы по конт­расту дана поэтом лирически, одухотворенно, хотя опи­сана, казалось бы, и повествовательно, плавно, нетороп­ливо. Пожалуй, мало кто так еще из белорусских поэтов щедро и живописно изображал ее. Она не теснит, а рас­ширяет, углубляет героев-людей.

Не широки границы повествования — лес, болота, ближние селения, помещичьи владения, семья, лишь од­на поездка в город,— но как много, как широко и много­сторонне сказано в поэме о целом народе, о народе, о котором доселе, повторяю, так мало знали. И это, опять по­вторяю, потому, что сам народ устами Коласа рассказал здесь о себе.

Заканчивается «Новая земля» похожими на причита­ние строчками:

А в поле, в поле при дороженьке

Наклонился крест над могилою.

Шли-бежали стежки во широкий свет,

Привели они к той могилочке!..

И поэт вопрошает: когда же и где они сольются, эти узкие и кривые дорожки жизни, где тот широкий путь, который выведет в новую жизнь и соединит наши все дороги. Многое неясно сыну над могилой отца, как оно было и на самом деле. И хоть Колас довершал поэму уже в двадцатые годы, он не соблазнился той готовой ясно­стью, которая могла быть вычитана им и задолго до того. Бывало после, когда он поддавался такому соблазну — когда все было ясно его герою, как оно будет,— но в этом уже проявилась слабость, а не сила Коласа. И большой художественной удачи тут не получилось.

Другим значительным поэтическим созданием Коласа является поэма «Сымон-музыкант». Поэта волновало, как соотносятся жизнь и искусство. В эти перед и после ре­волюции годы, когда насущно было отстоять для моло­дой белорусской литературы ее жизненные, реалистиче­ские позиции, ее народность, Колас берет одаренную натуру из народа, в которой вдохновение самой земли, самой природы озаряет все изнутри, и прослеживает, как эта натура осознает себя социально, как она при­ходит к той революционной истине, что искусство при­надлежит тому, чье оно есть, что оно должно служить людям, на чьей стороне правда и справедливость, а не только услаждать власть имущих и богатых. Романтичное по духу своему, это произведение реалистично по обстоя­тельствам, описанным в нем, и во многом по самой стро­чечной сути повествования. Оно как бы раскрывает но­вую грань в этом большом поэте.

Но Колас — это не только поэзия. Его возможности неисчерпаемо богаты и разносторонни. И он это чувство­вал и брался за все то, как бы ему ни было трудно, что было наиболее необходимо родной литературе. До него, за исключением мелких рассказов, по сути не было еще белорусской прозы. И он, не порывая с поэзией, пишет ставшие основополагающими первые повести на белорус­ском языке, пишет рассказы, пьесу, выступает как кри­тик и публицист. И те многообещающие прозаические за­датки, о которых я не сказал, говоря о «Новой земле», его умение дать характер, его такой житейски-естест­венный, почти поговорочный, юмор, наконец тончайшие душевные нюансы, особенно в чувстве любви, о чем он почти не писал в стихах, открылись читателю в коласовской прозе. Наиболее значительные из его повестей: «В полесской глуши» и «В глуби Полесья», а так же «Тря­сина». В двух первых повестях вновь узнается сам ав­тор, хотя это и не просто его жизнеописание. Учитель из крестьян Лобанович — еще только выбившись к све­ту, к знаниям, чувствуя, как мало он еще знает, хотя жадно занимается самообразованием, остро начинает ощущать необходимость слиться с народом. Не успев выйти из него? Да. Дело в том, что из тех доморощен­ных представлений о народе, которые он вынес, и тех, что были даны ему официально в гимназии, он почувст­вовал — постичь народ не удастся. Последнее только от­далило даже от того, что ему было так близко до уче­ния. Многое в его сознании еще разноречиво, двоится. И он, попав в глухомань, в среду учителей, у которых принцип такой: что себе выгодно, то и важно, столкнув­шись и с такими, кто прикрывает подобное нутро граж­данственной человеколюбивой фразой, сам бросает тако­му в глаза, что в жизни имеет смысл лишь то, что себе необходимо для продвижения, для благополучия. Но по­ступает как раз наоборот этим своим словам. Пытается разбудить общественную совесть в селянах, поднять их на общее, хотя бы самое насущное. Скажем, сообща по­строить мосток через речушку или упорядочить хоть чу­ток дорогу, улицу. Но интереса он не пробуждает, а если и пробуждает, то только пока до дела не дошло. Лю­ди привыкли к безалаберщине, которой учитель терпеть не может, к своему унизительному положению, к нище­те. Терпит Лобанович и в любви неудачу. Встретив де­вушку, в которой он почувствовал порыв к духовному, близость понимания чего-то главного в жизни, он так и не смог соединить с ее судьбой свою. То есть он мог бы пойти на это при любых обстоятельствах, если бы не боялся за нее: что она, не знавшая счастья в семье отца, из подпанков, который бил мать, тиранствовал, кстати, это сделало ее подозрительной и ко всем мужчи­нам, не даст ей той жизни, которой она достойна, хотя бы сносного достатка. Писатель хорошо видит и незре­лость и слабые, даже, может, ущербные стороны своего героя. Тем отчетливее видны в характере Лобановича лучшие его черты, та нравственная основа, которая су­лит ему незаурядное будущее. Учитель таков, что он учится у всех. Учится у людей, которые чужды ему, хит­рить. Но хитрит с целью благородной, когда ему необ­ходимо помочь честному человеку, попавшему в беду. Ои поступает вопреки общему мнению: оставляет в школе опозорившую себя, неприятную всем сторожку, из жало­сти к ней. А вот как писатель его глазами видит красо­ту изнутри в любимой: «Выражение ее темных, округ­лых глаз часто менялось: то в них искрился веселый смех и склонность к шутливости, то отражалось какое-то смущение и та возмужалость, что создавала впечат­ление, будто девушка много передумала и пережила». Адвисе, так звали девушку, было лет шестнадцать. Та­ков этот интеллигент из народа, только выходящий на путь новой жизни, которая приводит его, в конце кон­цов, к революционному сознанию. Отсидев, как и автор, в тюрьме и за то же: за попытку пробудить революци­онное сознание в учителях, он был уже подготовлен к тому, чтобы одна брошюра сначала до растерянности потрясла его, а затем перевернула в нем все. Он стано­вится сам на путь революционной борьбы и этим путем приходит к тайнам постижения людей: как их поднять на общественное дело и повести за собой. Собственно, он зачинает с людьми новую коллективную жизнь. И те же люди, что были равнодушны к его первым начина­ниям, почуяв в нем силу, более основательную, дейст­венную, общезначимую, пошли за ним.

Героем повести «Трясина» писатель избрал полешука-партизана, деда Талаша. Его излюбленный герой, крестьянин, побуждаемый, казалось бы, личной обидой за свое добро, у него белопольские оккупанты, жолнеры, забрали стожок сена, становится партизаном, с оружием в руках воюет за Советскую власть. И в этой войне он действием, что ли, осознает себя, как советского граж­данина. Повесть стала одной из самых любимых в рес­публике. А герой ее стал живой легендой. Прожив почти столетие, он и в Великую Отечественную войну был пар­тизаном и воевал наравне с молодыми. И это ли не сча­стье для художника, когда его героев, тех же, скажем, Михаила и Талаша, знают не меньше, чем самого знаме­нитого поэта, и о них много можно услыхать и веселых и забавных легенд!

 

Д.Ковалёв