ДЛИНОЮ В ОДИН ДЕНЬ

 

 

 

 

Много, много лет знаю поэта Максима Танка. И хоть не было особой близости в наших отношениях, он чем-то очень близок мне. И хоть не дружил я с ним, чувст­вую в нем давнего и доброго друга. Который, как в пер­вое знакомство, казалось, открылся весь, доверительно и доверчиво, совсем по-свойски. Совсем молодой еще и уже прошедший суровую школу борьбы за воссоединение своей родины, Беларуси, он, видимо, в каждом из нас хотел видеть взаимно задушевного товарища. Меня, по­мнится, и удивило тогда, что в его голосе как бы слива­лись Маяковский с Есениным, перешагнул, казалось, непереходимые тогда рубежи с буржуазной Польшей и вошел в души революционно настроенных поэтов. Но свое, светлое и возвышающее душу, слышалось в поэте оттого еще определеннее, решительнее и громче. И я помню, как он, заметив, видно, знакомого среди нас, ши­рокими шагами пересек напрямую улицу, запросто про­тянул навстречу руку знакомому, а затем и нам, назвав свое имя, о котором мы уже были наслышаны и начи­таны. Заговорил о чем-то волнующем нас всех сегодня. И это почти внезапное сближение, непринужденная лег­кость общения с ним остались у меня на всю жизнь. И как бы мы ни менялись с годами, а при редких встре­чах резче видишь перемены в человеке, я узнаю его в его стихах. Как с поэтом я с ним встречаюсь гораздо ча­ще. Вот и эта встреча на страницах журнала «Дружба

народов» № 6 за нынешний год еще приблизила меня к нему. И хоть я всегда узнавал его сразу же и каждый раз видел в нем что-то для себя новое, в чертах таких же еще разительнее показалось мне вот что: подборка стихотворений называется «От сердца к сердцу», но об­ращена она скорее от сердца к разуму. Черты похожие, но чем-то уже и не те. Говорит умудренная опытом ду­ша, уже не бурная, не страстная, как вначале, такая же, как всегда, широкая, но более, пожалуй, глубокая. И больше думающая над былыми чувствами, чем взвол­нованная ими. И не только печать времени, а что-то и еще, невыразимое, но понимаемое, дает о себе знать в нем, теперешнем. Вот она, дорога домой, всего в один день. Нет, не страсть, не тревожно-радостное нетер­пение в ожидании скорой встречи, мысли, мысли обу­ревают его. Очень поэтические, но и человечески жи­тейские. Он думает о том, что еще предстоит в пути и один короткий ночлег, и один многоцветный сон, и одна долгожданная песня. Вон еще сколько, кроме встре­чи с родным, кровным, и можно было бы при нынешних средствах передвижения сократить до трех часов путь, но тогда станет все это тускнее, бледнее, беднее жиз­ненная дорога, а кто знает, сколько их еще остается у тебя, тех радостей бытия, даже и подумать страшно. И не потому ли вмещается целая жизнь в эту дорогу домой. И он даже возвращается мимо придорожного кам­ня, который кого-то так терпеливо ждет. И даже камень обретает язык, и так много говорит он человеческому сердцу. И три ворона, которые кружат над убитым пар­тизаном, являются взору его из далеко-близкого, и так непривычно для них, так человечно, кому отнести не­добрую весть: невесте — неведом путь, друзьям — застит дорогу дым сражений, матери,— но тяжесть такой вести не поднимет крыл. Но день этот, день возвращения, и счастливый по-своему. Все мировые загадки, правды и кривды, любви и дружбы, словно бы сходятся в нем. И вдруг осенившее его сомнение в, казалось бы, уже не­опровержимых истинах наводит его на мысль, что все надо самому решать заново и по-новому — и тогда каж­дый день его будет самым счастливым днем. И он при­знается себе, что ему грустно, когда его хвалят, не за­мечая других, может, не менее достойных, и он мыслен­но разговаривает с вещами в домике Якуба Коласа, тоже своего народного учителя, и вещи рассказывают ему, как смерть приходит каждый раз по-разному, меняя лик и облик. «Зачем он отложил перо?..» — многодумно спра­шивает поэт, напоминая, что оно бессмертно и не допу­стило бы старуху даже в образе молодой поэтессы, меч­тавшей выслушать суждение Зевса...

Как свидание, эта дорога в один день, как после то­го, когда, изъездив, излетав, исходив, исплавав весь мир, возвращаешься к себе домой, чувствуя весь путь от семьи до порога, и дальше, от села до села, и еще дальше, от звезды до звезды, и все в ожидании, все в познании, и утешает лишь то, что «я пришел с неболь­шим опозданием на сегодняшнее свидание, но я узнал, что планета с ее трагедиями и неурядицами всего лишь яблочко на древе Галактики, и может ли быть великой вина маленького опоздания, что совершена от жажды познания?..»

Все, все в этой неоглядной широте, давно свойствен­ной Танку, скорее заставляет думать, чем чувствовать. Но думает он все же сердечно. И теперь, может, как ни­когда — углубленно, сосредоточенно. Широта его не огра­ничивает себя и в поисках выражения. Вместе со стро­го классическим, рифмованным и белым стихом он все чаще пользуется и свободным, так называемым верлиб­ром. И если многих обезличивает этот стих, то у Макси­ма Танка он свой, он отличает его от всех других тем, что не влечет за собою ни бесплотного и холодного кос­мизма, ни условной отвлеченности, нарочитой и рассу­дочной замудренности, ни дробящего сознание и как бы изгоняющего чувство рафинированного символа. Не про­извольно, бережно сохраняя меж тем национальный характер речи, ее плавность и бытовую ее достовер­ность, которая так, кажется, легко сходится у него с но­визною нормы и смысла, нового видения и слышимо­сти. И каждый замысел у него — удивительно поэти­чен. Я, конечно, имею в виду его удачи. У каждого из нас неизбежны и неудачи, и малоудачные вещи, но не у всех, как и у Максима Танка, достает характера не печатать их.

И еще вот что подкупает в удачах друга-поэта: он все такой же и в новизне его настоящего. Как человек, та­кой же, как друг уж не совсем простецкий; но понят­ный, близкий.