СВЕТ ВЫСОКОЙ ЛЮБВИ

зноем тучные хлеба, и этот «снег, что белый пух, тихо кружится», от юга до крайнего севера, где «...горами лед ходит по морю». А ведь Никитин почти и не выезжал из своего Воронежа. А вокруг смыкались темнота и нужда, суживающие и местный недалекий горизонт до грязного постоялого двора, заботами о котором вынужден был существовать Никитин. Но вот вся она, отчая, живая, движется навстречу, увиденная с вершин высокой любви к ней ее прозревающим сыном. Движется и наполняет чувством гордости и сознанием могущества увидевшего ее человека.

Принято думать, что Иван Никитин не столь первородное явление, как его земляк и предшественник Алексей Кольцов. Это укоренил, видимо, авторитет Белинского, который в этом духе высказался о первых книгах Никитина. Виссарион Григорьевич мог и ошибиться, как в свое время он ошибся в оценке Пушкина. Будучи человеком принципиальной совести, он печатно каялся потом. Но тут он просто не успел сверить с испытанием временем свое мнение. Да и первая правота его была целебной для чуткого к ней молодого художника. Она помогла ему, ускорила в нем то, к чему он, может, нерешительно и медленно пробивался. Сам он менялся, мнение же о нем оставалось. Но вот прошли годы, не годы, а более чем столетие, а поэзия Никитина не тускнеет и в сознании волей-неволей стоит рядом с кольцовской, очень родственная ей и в то же время такая своя, неповторимая, единственная на- свете, по настроению, по тому чувству, что заронила она с детства в душу и еще усилила с годами, только, может, ближе к нам по ощущению времени, по остроте социальной, более активная, выражаясь по-современному. Будь она не самобытная, не первородная, пассивно-идиллическая, вряд ли это могло случиться. Вряд ли могло неключевое, стоячее и вновь так воскресать, как уже в приведенном примере стихотворение «Русь» в войну.

Никитин, в этом я глубоко убежден, поэт удивительного родникового обаяния. Об этом, что еще более убеждает меня, говорят и совершенно, казалось бы, далекие по творческим основам от него, крупнейшие художники более позднего времени. Например, Бунин. А в наши дни — П. Антокольский, В. Катаев. Иван Саввич Никитин из одного народного ключа с Кольцовым, но он более устойчив, что ли, когда соединяются в нем с народными началами книжные поэтические русские традиции... Он такой же песенный, но его песенность по своим мотивам ближе к нам. Она действенней, энергичнее. Когда Кольцов писал так, как писали тогда известные поэты, у него получалось это слишком романсово, он переставал быть собой. Никитин же оставался Никитиным и тогда, когда он писал в традициях книжной русской поэзии. Правда, и сама книжная русская поэзия, в лучших своих истоках, шла из народной стихии. Помните у Пушкина:

Румяной зарею

Покрылся восток,

В селе за рекою

Потух огонек.

Не правда ли, это очень похоже на никитинское? Видимо, мимолетное у Пушкина стало более основательным, основным у Никитина. Но все это, сугубо народное и народно-книжное, зазвучало у Никитина не только свежо. Не только обновлял он традиции, но вносил нечто свое, развивал их. Особенно — в природоописательскую лирику.

Я не боюсь этого чуть ли не бранного нынче слова «описательскую». Если описания одухотворенные, в них присутствует человеческое «я», и не только человеческий интеллект, но и более, так сказать, материальное — его характер, я уж не говорю о настроении, о настроенности. Примером тому может служить одно из прекраснейших, на мой взгляд, никитинских стихотворений — «Утро». Каждый, если он не глух к природе, к красоте вообще, сразу же вспомнит:

Звезды меркнут и гаснут. В огне облака.

Дана вроде бы идиллическая картина. Вроде бы... потому, что в конце и не вдруг, а очень как-то внутренне предполагающе, на этой радости восхода, на этом широком органном гимне пробуждающейся природы:

Не боли ты, душа, отдохни от забот,

Здравствуй, солнце да утро веселое!

Надо было немало выстрадать и самому и небезучастно видеть кругом людские страдания, чтобы это вот так, как глубокий, облегчающий людские души вздох, вырвалось из груди навстречу восходящему солнцу.

И не в этом ли стихотворении ключ ко всему Никитину? Он лишь в исключительные моменты, на вершинах своего вдохновения, как бы не выдерживал напора изнутри, взрывчато выплескивался такими откровениями, как «Бобыль», как «Вырыта заступом яма глубокая», которую неслучайно так любил Владимир Ильич Ленин, где наболевшее, накипевшее бросается уже как вызов угнетателю, высказывается прямо и до конца.

В основном же он, будучи мужественно сдержанным и осторожным, видимо, в самом сокровенном, глубоко затаенном, скрывал за чувством прекрасного в природе свои человеческие страдания. Тем пронзительнее звучала в нем природа, а он в ней, тем глубже западало это все в душу читателя. Но нигде у Никитина не была природа сама по себе. Нигде она не усыпляла душу своей идеальной красивостью. Сиял ли белый снег синим огоньком в лунную деревенскую ночь или блестело разноцветными огнями на заре озеро, в котором плыли воздушно лебеди, человеческое присутствовало в нем: то отзывалось горечью и тревогой горемычной старушки, что

Думает, гадает

Про своих сирот,

Кто их приласкает,

Как она умрет...

то прорывалось радостью шалунишек, что скачут на прутах верхом, которым так радостно оттого, что у рыбаков хорош улов—«будет на денек». В детской радости — недетская озабоченность! Будет на денек!..

Вряд ли идилличность здесь, уводящая истерзанную, усталую душу от неприглядной жизни в беззаботную природу. Все — сквозь детскость поэтического умиления?.. Может быть. Но она, эта детскость, контрастнее только подчеркивает скрытую боль, трагизм положения. Кстати, поэт до тех пор и поэт, пока он чувствует эту умиленность на глубинном стержне бедственности, пока в нем еще горит эта детская влюбленность в родную природу, в землю отцов с ее человеческими болями, в ее старину, в мечту ее, в ее распахнутость будущему. Она, эта влюбленность, и облегчает невыносимые переживания, и дает силу выстоять, и приукрашивает, идеализирует в добром понимании то, во что так беспредельно и самозабвенно всматривается чутким сердцем художник. Может, потому и волнует так, не понять почему, такое простое-простое, как удивление ребенка, это умиление. И оказывается, тоже, может, потому, оно долговечнее иногда самых неоспоримых логических предреканий. И в самые опасные минуты, на войне, глядя смерти в глаза, бывает, мысленно повторяют эти ставшие заветными, такие вроде бы беспризывные строки «Звезды меркнут и гаснут». И юность, и любовь, и вера в лучшее будущее, все, о чем не сказано в стихах ни слова, вдруг подымается с неукротимой силой в душе и подымает в бой за Родину. На то оно и искусство.

Я не хочу сказать, что Никитин во всех отношениях бесспорный, что нет на нем «патриархальных пятен», что он не ошибался. Но будь бы он таким, каким хотят видеть нашего брата нынче зачастую наши вездесущие критики, он был бы, может, и совсем без своих недостатков, как и без своих достоинств, именно вторичным, посредственным поэтом.

Главное, что он не мог стремиться уйти от жизни, что он шел навстречу ей, ее противоречия, нарастание в ней бури кровно задевали его, подымали, а не валили. Иногда, может, он был растерян, медлил в раздумье, но и это потом еще усиливало его как гражданина, самоотверженно, жертвенно, необоримо, необреченно ступал он вперед, преодолевая и позорное невежество, и унижающую нужду, и смертельный недуг. И этим он родствен даже не столько Кольцову, сколько Некрасову и Шевченко. Это совершенно определенно и отчетливо и в его любимых нами стихах, уже названных, и в песнях «На старом кургане», о жене ямщика, и особенно в поэме «Кулак», которая настраивает, мягко говоря, не примирительно, и в его единственной прозаической вещи — повести «Дневник семинариста». Показательны в этом смысле характеры его героев. Лирик Никитин раскрывал их скупо, как лирик, но характерность их эпически значительна. Его лирика с характером!..

Будучи человеком глубоко интеллигентным, совестливо чувствуя недостаточность образованности, ее всегда таким людям мало, он всегда застенчиво смущался себя. Крайне деликатный, особенно в личных, интимных чувствах, бережно обходительный, он почти не говорит в стихах о своей любви к ближнему, особенно к женщине. Как, кстати, и Твардовский. Но подспудно чувствуешь, что она разлита в нем, как кристальная тайна, его любовь, подобно мягкому лунному свету, подобно тихому восходу, во всем его существе, и вырастает до такой высокой любви к земле, к людям на ней, что счастье так близко, когда читаешь его. Как мало мы знаем о его прекрасном, трагическом счастье любви, озарившей его перед самым уходом из жизни, в расцвете сил, и как сильно мы чувствуем эту любовь в его образах природы! Такая одухотворенная, трепетная красота нам все необходимее. Именно сегодня, когда охранное, бережливое отношение к ней приобретает особенно большое значение, когда зачастую от самих нас, далеко не всегда рачительных хозяев, необходимо спасать ее для будущих поколений. Здесь трудно переоценить такое естественное, захватывающее воспитание красотой ее, как стихи Никитина. Но и в сугубо социальном смысле поэзия Ивана Никитина не устаревает. Ушли из жизни многие явления и типы, но в переживаниях есть и такое, что будоражит, трогает нас и сегодня, то, что передадим мы и нашим потомкам. Человеческое, человечное, благородное, которое так необходимо будущему. Ее влияние настраивает на гражданский лад со времени ее появления. Настрой этот всегда был важен и будет важен. Не стихотворные размеры, по которым пытаются некоторые наши литературоведы определять похожесть тех или иных поэтов, а интонации, сам настрой никитинской лирики отзывается и сегодня в нас, пишущих стихи. Но главное, что учит, не поучая,— это его народное понимание жизни, его неусыпно ищущий правды и причин лжи ум, рвение к свету, жажда духовной независимости, совершенства, неудовлетворенность достигнутым еще отзовутся не в одном поколении поэтов.

И не его ли это тревожно-призывные мотивы откликнулись в революционной песне:

Смело, товарищи, в ногу,

Духом окрепнем в борьбе...

Узнаете ли в этих радинских строках никитинское:

Медленно движется время,

Веруй, надейся и жди...

Потому оно и медленно, время, что Никитин страстно ждал, ждал того, что уже так стремительно в радинском

«Смело, товарищи...» А разве песня «На старом кургане в широкой степи» не отозвалась во многих песенных сердцах своей крылатой силой, так эпически сдержанно выраженной в лирике? Вспомним хотя бы песню об «Орленке» на слова Шведова.

Оба белорусских классика, Янка Купала и Якуб Колас, в своих особенно ранних стихах даже интонационно как бы подчеркивают, что они учились и у Никитина. Они же оба не раз и признавались в этом в беседах с молодыми. И еще ближе: лучший наш песенник, поэт тоже поистине народный, Исаковский, признается, что рядом с Некрасовым своим учителем он считает Никитина, что «огромный клад» этого поэта раскрыл ему неохватные поэтические возможности.

Думаю, и в лучших песнях Алексея Фатьянова и Виктора Бокова открытое Никитиным дает себя знать.

Такая она, высокая любовь никитинской музы! Когда слишком далеко уходят от нее, от ее народных принципов ультрасовременные делатели песен, начинаешь просто скучать по настоящей русской песне, и Никитин становится еще ближе, родной навеки.