О ПОЭЗИИ ДМИТРИЯ КОВАЛЕВА

 

Читаю стихи Дмитрия Ковалева — и мое внимание поневоле оказывается в русле его мышления, его метафорического ис­следовании мира. Ощущение такое, будто па ранней заре вы­шел за село и видишь па светающем окоеме глубокое поле, бе­резовую рощу, шевельнувшуюся в камышах розовую репсу, губчатые очертания дальнею леса, и в звонком подсвеченном воздухе слышно раздается голос. Поющий и окликающий. Не­знаемый, но удивительно знакомый. Русский голос.

Все сознание, сперва любопытствующее, кажется, движется на этот отдаленный заманчивый зов, потом, по мере приближе­ния, начинаешь испытывать удовольствие от различаемых слов, воспринимать песню как свою, принимать близко к сердцу ее интонации.

Проникновенное сыновнее чувство к родине владеет этим голосом, искренним и чистым, с теплым задушевным тембром, с тонкими психологическими модуляциями.

Ржаного северного утра вотчина.

Рассвет нежнее ржания коня.

Иду, блестя ступнями, вдоль обочины,

Как полный колос, голову клоня.

И не прохожий здесь,

И не напрасный я.

Так и уйду,

Любви не утоля.

Моя неблизкая зарница красная.

И светится в хлебах моя земля.

Какой цельный, пластический образ российского утра! Крат­ко и светло, как подтверждение крылатой фразы Чехова: «Краткость — сестра таланта».

Безупречно правдивую и трогательную эту картину поэт не случайно назвал — «Любовь». Разве можно не узнать сту­пающего босыми ногами по земле? Ведь это русский Антей — крестьянин, ваятель жизни, освещенный не только зарей, но и мерцающими хлебами, которые он самоотверженно и любовно взрастил,  и   сам   клонит   голову,   «как   полный   колос».   Мало сказать — символично, это философия человеческого счастья, разумного существования на планете.

И как бесподобно сказано: «Рассвет нежнее ржания коня» Свежая эта метафора на первый взгляд может показаться несколько искусственной, но только на первый взгляд, а суть образа, заключенного в ней, и необычная его структура — и самого что ни на есть реалистического источника. В метафоре счастливо слились два контрастирующих жизненных понятия зрительно-цветовое со звуковым. Создать такой художественный шедевр — одного дара и вдохновения недостаточно. Чтобы соединить два различных по смыслу восприятия в единое целое, надо было не раз наблюдать наступление дня с нарастающим звучанием просыпающегося живого мира; надо было видеть и слышать, как, завидев хозяина, радостно, нежно и призывно ржет конь.

Удивляющая метафора не случайна для Дмитрия Ковалев; как и для некоторых его сотоварищей по перу, постигавших и постигающих историческое духовное богатство России, ее всеобъемлющий язык не праздно, не со стороны, а изнутри,  являясь неотъемлемой частью самой России.

Аналогичные по структуре образы в стихах последнего десятилетия мелькают у Ковалева довольно часто: телушка у него «кормилица с глазами тише ночи», на кустарнике «прохладным алюминием изнанки повернута ракитная листва». В таком художественном плане исключительно густо писано начал одного из стихотворений о Тарасе Шевченко:

Топырится, подобно сосняку,

Казацкая папаха волной бурой.

Усы твои мужицкие в снегу.

Овчинный воротник твой пахнет бурей.

Шаги твои — как сердца бой в тиши.

Походка сдержанна.

Взгляд собран.

Морщины на лице, по-братски добром,—

Глубоко врезанные колеи души.

На времени, как пламя на ветру,

Зрачков твоих пылающая темень.

 

Все примененные Ковалевым в этом отрывке поэтически тропы — будь то метафора, гипербола или сравнение — слагаются преимущественно из далеко отстоящих друг от друга не сближающихся по своим смысловым данным слов и речевых оборотов. Буря и овчинный воротник — что общего между ними? Однако поэт сумел из несходящихся понятий создать новое,   глубоко   социальное,   художественно   выразительное   понятие. Оттолкнувшись от него,  наше воображение мгновенно рисует мятежного украинского Кобзаря.

Ничего подобного без «почвы и судьбы» выдумать нельзя, тем более почерпнуть в книгах. Такая образность — это одна из редких поэтических форм русского народного мышления, эстетического восприятия живой природы и всего сущего. Она характерна для нашего фольклора. Вот равнозначная находкам Ковалева строка из народной песни XVII столетия «Состязание коня с соколом»: «Сокол летит — как колокол звенит». В бы­лине «Святогор и земная тяга» могущество древнего богатыря рисуется так: «Грузно от силушки, как от тяжелого беремени».

Структурная близость многих образных открытий Дмитрия Ковалева наиболее выразительным чертам русского фольклора объясняется не копированием, необыкновенности народного лексико-интонационного склада, что ведет к стилизации, а род­ством этому речестрою. Они от одного корня материально-ду­ховной культуры и многомерной мощи русского языка. Именно на этом благотворном направлении оказалась творческая сила поэта.

Тяжкое трудовое детство и напряженная от невзгод юность, среда русских тружеников придали его метафоричности взвол­нованность, а стиху — своенравность. Он принадлежит к тому поэтическому поколению, которое выдвинула на передний край литературы Отечественная война и утвердила наша послевоен­ная советская действительность.

Дмитрий Михайлович Ковалев родился 17 июня 1915 года в небольшом городке Ветке бывшего Гомельского уезда Могилевской губернии, в семье потомственного кузнеца. Отец поэ­та Михаил Тимофеевич в это время находился па фронте первой мировой войны. Мать Екатерина Ивановна происходила из древнего старообрядческого рода Худояровых, чей пращур при царе Алексее Михайловиче вместе с другими раскольниками московских посадов бежал в леса, глухо шумевшие по обоим берегам Сожа. В этом любопытном поселении ремесленников, где раскольники называли улицы именами своих сограждан (Худояровка, Ковалевка), где двуперстно крестившиеся горо­жане неустанно ковали лемеха, формовали черепицу, вили ка­наты,— и встретил жизнь будущий поэт.

Отец вернулся из фронтового госпиталя уже после Октябрь­ской революции. Израненный и отравленный газами в Карпа­тах в августе 1917 года, он долго болел. Полыхала гражданская война. Время было тяжкое, голодное. Пришлось Ковалевым уехать из Ветки в одну из деревень на правом берегу Днепра.

          Михаил Тимофеевич славился мастерством. Его охотно при­глашали крестьяне учнть кузнечному делу «своего». Выучит он для деревни кого-либо из крестьян и переезжает с семьей в другую... Долго маялись по чужим избам Ковалевы. Наконец в деревне Кобринке купили хату, обзавелись хозяйством. Здесь девятилетний Дмитрий с помощью матери научился читать (школы поблизости не было). Здесь впервые его душа была потрясена человеческой жестокостью: он стал свидетелем трагической гибели своего друга, малолетнего сына председателя комитета бедноты. Мальчик заживо сгорел в избе, подожженной подкулачниками.

Вскоре после этого Ковалевы переехали под Гомель, в родную   деревню   отца - Прудок,   и   Дмитрий   поступил   сразу во второй класс школы   Из четвертого класса  пришлось уйти по воле родителей. «Мы прожили не ученые, и ты проживешь», сказали они ему.

Не было ни детства, ни юности — с семи лет работа и работа, посильная и непосильная. Нянчил детей (он старший в семье, а за ним еще девять), пахал, молотил, греб сено, заготовлял в лесу дрова и, конечно, помогал отцу в кузнице.  Всё собирался убежать в город учиться. Ходил рассеянный, обиженный... Однажды, когда сваривали тележную ось, задумался,  передержал в горне. Стали сваривать — ударил Дмитрий правильно, как надо, но ось в месте сварки треснула. Отец со зла бросился было к сыну с горячими клещами, но увидел, что тот бледнеет…  Видно, не случайно впоследствии были написаны мучительные, саднящие строфы о кузнечных клещах:

 

В них держал когда-то прадед деда,

Дед — отца,

Отец зажал меня,

Чтоб и я прошел все тем же следом,

Ничего в судьбе не изменя.

Помню взгляд отца, больной и резкий,—

Хрип тот мне вовеки не забыть:

―  Прежде чем держать в клещах железки,

Надо самому в клещах побыть!..—

И теперь еще страшна их сила,

Нервный скрежет этих щек кривых,

Хоть давно, где кузница дымила,—

Только луж свеченье дождевых...

Долговечнее и проще — вещи...

Скоро вспыхнет радуга в саду —

И репей заблещет...

Тихий, вещий,

Я своей дорогою пойду.

 

          Страшный художественный документ, который придумать нельзя: «...дед — отца, отец зажал меня». Железная логика  клещей, смертельная хватка уходившего старозаветного уклада ото­бражены просто, обыденными словами. Зато у читающего мгно­венно накипает душевное негодование, протест, вызываемый правдой искусства.

Да, Дмитрий Ковалев пошел своей дорогой к современным идеалам жизни. В 1934 году, уже девятнадцатилетним, он по­ступил на рабфак. Сельские друзья «заразили» его стихами Есенина. Очарование было таково, что видел их во сне, бредил ими. Они послужили напутствием, благословением на первый робкий творческий подвиг: сам написал стихи об осени. И уже не писать не мог.

Первое стихотворение — «Так сказала Рая» — опубликовал в «Гомельской правде» в 1938 году.

После успешного окончания рабфака работал учителем в белорусском селе Романовичи и заочно учился в Ленинградском университете. Один раз отважился послать стихотворение «Лапти» на пробу в Москву в журнал «Молодой колхозник» и получил сердечное похвальное письмо от поэта Дмитрия Кедри­на, работавшего тогда в редакции журнала литконсультантом.

Похвала Д. Кедрина естественна. К тому времени Дмитрий Ковалев уже владел многими профессиональными навыками, рассматривал стихотворчество не как «пленительную» забаву; для него такое занятие стало своего рода жизнедеятель­ностью, нравственной необходимостью. Серьезность его отноше­ния к поэзии свободно прослеживается в стихах начальной поры: интенсивно формируется своя образность, понимание мира в красках, в движении, в звучании, вырабатывается вкус к слову. - Ночь возникает перед ним «в синем звездном сарафане», туча — «в воспаленном небе».

Несмотря на тяжелые, бедственные испытания, выпавшие на долю поэта, на творческом облике Дмитрия Ковалева с самого начала не появилось  пятен  скепсиса  и  утомленного  уныния, неимоверная тяга к действию словом, к познанию истины через преодоление страдания глушила расслабляющую горечь былого; отвеивалась, и в воспоминаниях навсегда оставалось восприятие труда: «Я, даже горе забывая, помню, как пахнут кузница и борозда».

Поэт — это прежде всего личность, и она определяется творчеством, черты которого являются отражением человеческих взаимосвязей и взаимоисключений. Быть поэтом — значит испытать страдания своего века. «Кто не умеет страдать — тот не победит», — гласит итальянская пословица.

          Непрерывное   преодоление   жизненных   невзгод   и   трудно­стей приносило   Дмитрию   Ковалеву   художническое   счастье. Светившаяся перспектива доставлять людям эстетическое наслаждение, формировать их миросозерцание оттачивала, заостряла социальное зрение, заставляла выводить мысль из круга личных неприятностей. Подтверждением этому может служить стихотворение «Топор», посвященное деду Тимофею Трофимовичу Ковалеву, кузнецу, ружейному мастеру, члену РСДРП, человеку сильной воли и строгого нрава.

 

Бывало, мой дед топор откует —

И плотник

И дровосек

Ликуют.

    Зато из-за речки,          

    Лишь станет лед,

    Являлся к нам лесник в мастерскую:

— Знаешь, Трофимыч,       

 Знаешь,

     Не спорь...

     Три дуба в ночь свезли от болота.

 Какому ты вору ковал топор? —

 И дед отрезал:

        —Не моя работа.—

     Однажды старик сельчан удивил.

     Убили в лесу панского сына.

     Приносит урядник

     Топор в крови —

     У трупа был найден,

     Под старой осиной.

     Урядник от гнева

     Стены белей.

     Ответил дед

     С достоинством, смело:

—Топор, — говорит,—        

Работы моей...

Только не помню,

Кому он делан.

Не все в этой ранней вещи совершенно. Замысел, решение хороши, но еще не хватает сильных красок, ритмической легкости. Все же и в таком штриховом виде стихотворение впечатляет, понуждает к размышлению.

Две мечты обуревали в детстве Дмитрия Ковалева: стать художником и моряком. Рисовал, но опыты в живописи заслонила поэзия. А с морем судьба все-таки свела. Оставил учительство и ушел на Северный флот. Вскоре началась Отечественная война, и он оказался в полку морских пехотинцев, «черных дьяволов», как называли их гитлеровцы. Полк держал оборону в сопках на границе с Норвегией. Немного позже Ковалев становится военным корреспондентом флотской газеты, а с 1943 года ― в бригаде подводных лодок — ответственным секретарем газеты «Боевой курс». Он принимает участие в боевых операциях под­водного флота далеко от родных берегов.

В 1944 году Дмитрий Ковалев был принят в Коммунистиче­скую партию.

Стихи свои поэт публиковал с первых дней войны во фрон­товой печати, с 1942 года в столичной — в журнале «Смена», в «Комсомольской правде». В 1947 году в Минске под редакцией поэта Аркадия Кулешова вышел первый сборник стихотворений Ковалева «Далекие берега».

После демобилизации из Советской Армии поэт жил в Мин­ске и активно сотрудничал в белорусских газетах и журналах. В 1955 году переехал в Москву и поступил на Высшие литера­турные курсы Союза писателей, а после их окончания в тече­ние нескольких лет заведовал редакцией русской прозы и поэзии в издательстве «Молодая гвардия».

Дмитрием Ковалевым издано около двадцати поэтических книг. Им переводились иа русский язык произведения поэтов братских республик, кроме того, он перевел с белорусского ро­ман И. Мележа «Дыхание грозы» и книгу новелл Я. Брыля «Горсть солнечных лучей».

У Ковалева нет эпических вещей. Он лирик. Он поэт на­строения и мысли. Его художественная мастерская полным-полна стихотворениями на самые различные темы. В них — мотивы времени и дыхание земного пространства; образы объемны — можно созерцать, звучащи — можно слышать, проникновенны — можно чувствовать.

Попадаешь в «Страну детства» — и уходить оттуда нет сил. «Там вкусно спится, сладко устается, там в страшную войну — играют только». Наивный мир, в который взрослым нет возврата, порой, быть может, отдающий полынью, все-таки медов, привле­кателен, как первое самораскрытие; он в цыпках, в мимолетных слезах, но мил в наших воспоминаниях до последнего вздоха. Одна строка — и воссоздана русская осень: «Лесного численника время отлисталось». В сознании — отлетающий «крик гусей над лугами, крик гусей над лугами...» и в протяжном, прощальном, колеблющемся звуке «вся осенняя родина», и нельзя не верить в то, что действительно «антоновками пахнут ночи темные». А зимний пейзаж каков: «Ель — с вьюгою на башлыке, сосна — с порошей на ушанке, чернеет синь на большаке, снег — как мурлыка на лежанке». Право, уподобления из сказки! Так и ждёшь: вот-вот белый, сияющий, сытый мурлыка зашевелится. Случайность такого зимнего романтического рисунка исключена. Налицо независимое от литературных источников объемное виденье скрытых и обнаженных граней земной действительности резкость индивидуального дарования.

Жизнь формирует лирику Дмитрия Ковалева. Плотность словесного материала значительна, мысль и чувство пронизывают его. В строках нет суесловия, эмоциональных пустот, рассудочности. На всем, что изображает его перо, выразительный отпечаток свежести, силы и душевной энергии. Слово, избранное им как деталь, обязательно несет необходимую эмоциональную нагрузку; сердцевиной фразы оказывается пережитое впечатление, испытанное волнение или гневное неприятие какого-либо события. Поэтический образ всегда в смысловой упряжке.

Образно-философский лад поэта, как выше сказано, не подвержен скепсису. Кинжально проходящие сквозь восприимчивую душу неурядицы современности, несоответствия XX века вызывают не слезливость и безразличие к окружающей среде, а напротив — интенсивное вмешательство в дела мирские. Отсюда разительная потребность интеллектуальной жизни, ее эстетического наполнения, желание здравствовать и познавать землю,  и небо, и «душу живу».

              

               Как дорога ты человеку,

Простая радость бытия!..

Природа-мать,

Прибавь мне веку,

Хоть как ни трудно жил бы я.

Обращение к матери-природе просто и естественно; это речь человека, переустраивающего лик земли, а не стороннего наблюдателя, философствующего всуе и пожинающего чужие колосья.

Несомненно, Дмитрию Ковалеву не сразу далось умение словесными красками одухотворенно воспроизводить природу, не сразу он постиг и тайны мастерства, позволяющие ему теперь исподволь безошибочно передавать оттенки человеческих страстей. Вначале в стихах его вместо ярости живописания преобладала пассивная описательность, проскальзывала инфантильность изобразительных средств. Впрочем, это необходимое звено роста поэта, и судить его строго нельзя.

Принято рассуждать о сквозном образе в произведении писателя, о типическом герое повествования... В творчестве Ковалева нет подобного обособленного, стороннего персонажа; сквозной образ — сам поэт, его помыслы и чувствования; именно он ― мера понимания общественного состояния, людской духоподъемности. Один-то он один, но в каждой новой теме преображается по-разному, и спектр удачи различен в зависимости от идеи, от замысла, от подступа к лексическому материалу.

Есть у Дмитрия Ковалева прекрасное по чувству, по компо­зиции стихотворение «А думал я...». Но, право, композицию и не замечаешь, когда читаешь, захватывает другое — психологическая правда.

После войны солдат возвращается домой.

А думал я,

Что как увижу мать,

Так упаду к ногам ее.

Но вот,

Где жжет роса,

В ботве стою опять.

Вязанку хвороста межой она несет.

Мать разговаривает сама с собой и еще не замечает сына. И вдруг:

Забыв и ношу бросить на меже,

Не видя ничего перед собой,

Летит ко мне:

—Ах, боже, гость какой!

Простота и емкость материнского восклицания полны не­подражаемой психологической глубины и экспрессии. В нем из­вечный образ русской матери... Солдат взял из рук матери хворост.

С охапкой невесомою в руках,

Близ почерневших пятнами бобов,                           

Расспрашиваю я

О пустяках:

—Есть ли орехи?

Много ли грибов? —

А думал —

Там,

      В пристрелянных снегах,

Что, если жив останусь и приду,—

Слёз не стыдясь,

При людях,

На виду,

     На улице пред нею упаду.

Зримая картина написана легко, на едином дыхании импровизации. И что ценно — ее первозданность, цельный националь­ный характер. Ритуал, созданный солдатом в воображении в минуту опасности, будь он исполнен, внес бы в изображение встречи или неловкость и напряженность торжественности, или, в крайнем случае, мелодраматический эффект. И то и другое выглядело бы поэтическим наигрышем, лишенным правдоподобия.

Отказавшись от заманчивой, но искусственной аффектации поэт с предельной психологической точностью решил эстетическую задачу, снизил выспренность первоначального намерения до «пустяков»: «Есть ли орехи? Много ли грибов?» А в действительности — пустячна ли эта вопросительная форма «снижения»? Она возникает из непосредственного бытия матери, из повременных близких дел крестьянки. И «хозяйственные» вопросы сына воспринимаются ею как первый его шаг в мирное трудовое бытие.

Не помню, кто из наших критиков однажды назвал поэзию Ковалева неброской, спокойной, как природа, изображаемая им. Определение явно ошибочное. Ведь и природа неоднородна во времени и пространстве; она может благодушествовать, радовать и утомлять. Верно, природа в стихах Ковалева не доми­нанта, она — подспорье, тем не менее она активна. Психология русской природы помогает оттенять, проявлять характер челове­ческий Поэт с нею в самых тесных отношениях: «Лечусь, как зверь, твоими листьями, твоими травами лечусь». Характерно для его воззрения сопоставление в «Весеннем наваждении». При­вожу первые строки:

 

На мой восьмой этаж весною в полночь

Приходит Сож под самое окно,

Посвечивает весь в разливе полном,

Летучей быстриной зовет давно.

И костерок — как словно бы курил я! —

На островке мерцает в темноте.

 

Здесь торжествует материалистическое понимание: подчерки­вается родство, слияние с природой. Здесь скрытое авторское «я», как пеленг, на сигналы которого, как старинный друг, «прихо­дит Сож». Сравнение костерка с собой, курящим, наглядно усили­вает это вечное единение. И веет печалью, когда из сердца поэта почти болезненно вырываются слова: «Природа перед нами беззащитна».

Спокойствие поэтических образов Дмитрия Ковалева, сум­марно взятых, весьма обманчиво. За словесной сжатостью — сво­бодная, своенравная и отнюдь не пассивная натура. Граждан­ская совесть поэта полемична, и расходящийся круг полемично­сти довольно обширен: от общественно-политических нюансов до жесткого неприятия антиреалистических выдумок в искусстве. «Серийное новаторство постыло. Душевную люблю я простоту»,— говорит он, обращаясь к М. Исаковскому в стихотворении «Про­стота». Прямота, искренность, нравственная неподкупность за­ставляют проявлять истину непримиримо. У него не найдешь подобострастия, ленивой мысли. Эпохально то, что выражает он современные идеи рельефными художественными средствами, а не риторическими выкриками.

Чувство любви к родине в поэзии Дмитрия Ковалева беспре­дельно; строки этой любви, как артерии, пронизывают муску­латуру всего творчества. Нравственное сознание поэта в том, чтобы быть неотъемлемой частицей своего народа.

          Примечательно, что Ковалев чаще всего рассказывает внеш­не спокойно, без надрыва, зато за внешним строфическим по­рядком, в глуби, всегда таится столько переживаний, столько подлинного подспудного драматизма, чувствуется принципиаль­ная, неуступчивая позиция реалиста. Это одна из отличитель­ных черт его манеры разговаривать с читателем. Он интерес­ный своеобычный собеседник, особенно в стихах 60-х годов, с проникновенной интонацией и единством стилевых призна­ков письма.

Невозможно пройти мимо попытки поэта как-то обновить эпитет. Эпитет — зеркало, отражающее обличье предмета. Троп энергичный, дающий предмету обнаженную характеристику. Не случайно поэты в России и на Западе уделяли много внима­ния поискам свежего, оригинального эпитета.

Ковалев ищет контрастные эпитеты: «солнечная ночь», «сту­деное солнце», «летучий вечер», «созревшая земля». Принцип подобного обновления открыт не им. Однако он дал контрастно­му эпитету реалистическую окраску. Чем нагляднее троп, тем отчетливей воспринимается заложенная в него мысль, идея.

Метафорическая насыщенность лирики Дмитрия Ковалева, усиленная детализация открывает панораму жизни порой в мель­чайших подробностях. Иногда поэт теряет чувство меры, и тогда происходит перенасыщение деталями, лишающее стих мобиль­ности и затуманивающее смысл. Облик стихотворения тускл и смутен, когда он пунктирен, но он также плох и неясен, ко­гда весь испещрен излишними подробностями, и живое выра­жение, человеческие свойства различаются напряженно, как сквозь - мелкую сетку. Что ж, истинная поэзия, как челове­ческое счастье, проявляется в самых что ни на есть непредполагаемых, подчас даже рискованных формах, и отдельные на­рушения эстетического равновесия не умаляют прекрасного целого.

Лирика Дмитрия Ковалева резко индивидуальна, с четким национальным   характером,   оригинальна   по своему   речевому строю. Иногда кажется, что у него и  предшественников в искусстве слова нет. Между тем его чуткий, нервно-подвижный стих близок  не   только  народной   поэзии;   в   нем,   как   подземный гул,   слышится   переклик  с  Есениным,   ощущается   намек тональность Бунина,  даже Фета.

Поэтическая самобытность Дмитрия Ковалева коренится не в одном умении расставлять в заведомо ему присущем порядке слова, но в особом интонационно-синтаксическом складе, в яркой концентрации лексического материала, в скульптурности образной системы, в многосложном и одухотворенном содержании в цельности восприятия живой действительности.

Это поэзия веры в человека.

Сергей  Поделков 1971г.