Об окончании войны я узнал на рассвете девятого мая. Ко мне прибежал запыхавшийся Миша Сазонников. Обнял меня, повис у меня на шее, со слезами на глазах: "Дима, остались живы!" Много было разной пальбы в тот день, стреляли кто из чего придется, все были какие-то невменяемые. Мы на ботишке ходили за березками в Тюва-губу украсить к торжествам двор бригады, насажали много березок. На пути к нам подгребали рыбачки колхозные, селедки набросали только что пойманной ведро_, уху варили потом.

С людьми что-то на глазах произошло такое, что многих было не узнать. И до этого все у нас были мастерами на все руки.  Вытачи­вали эмблемы разные из латуни, зажигалки мастерили, буквы "С.Ф." на погоны, колодки и планки орденские из плексигласа. А тут такую кустар­щину развели, начали шить тапочки сами, загонять, чего отродясь не было. Денежки приберегать к демобилизации. Там жили опасностью, риском, на краю смерти - и напряженные, как тетива. Исчезло все это - и стало невыразимо,  невыносимо. Нетерпение разрывало всех…  Отгремели победные салюты. Да, я и забыл, впервые видел один из первых, чуть ли не первый салют в Москве, когда в отпуск ехал. Но теперь было у всех одно на уме: как дальше жить. Будущее волновало. Смерть уже не подстерегала, неожиданность уже не была главным, неизбежным таким подчас…

В эти незабываемые недели я лег чуть ли не на месяц в госпиталь. Грыжа моя, когда строили укрепления, укрупнилась_, шов разошелся. Признаться тогда об этом не мог: сочли бы за симуляцию, совесть как-то не позволила. А теперь я решил: пусть зашьют. В отпуск наверняка после отпустят. Может, наконец, увижу Тоню.

Видел в госпитале я немало такого, что потрясало. Вот без ног и без обоих рук парень из морской пехоты. Еще шутит. Еще первое вре­мя никак не насладится госпитальным комфортом: постель, что закажешь - то и несут. «Ешь», - просят ласково. Боже, сколько я потом видел таких бедняг, просящих на водку и только в ней находящих забвение от пол­ной ненужности никому, в тягость всем. Один мой приятель, на фронте ведь был, как-то брюзжал: "Пропьет, на пропой просит". Я оборвал: "А что ему осталось кроме?". Одному вырезали ползадницы, латали в другом мес­те. Смазывает ему сестра йодом, что ли, а он шутливо песенку поет, насвистывает.

Воздух был приторно-удушливый какой-то от гниющего тела. С первой операции я шел пешком с операционного стола. А эта далась мне болезненно. Долго не мог стать на ноги. Вышел исхудалый_, стриженный, как воробей ощипанный. 0тпуск, действительно, мне дали. Нанесли мне полную кису разных вкусностей друзья мои. Уже без телег­раммы оформил билет до Красноярска. Не веря себе, что еду туда, в та­кую даль, откуда так ждал ее писем. Я сел в Мурманске на поезд. Пересадку посоветовали сделать в Бую.

Началась уже демобилизация. Что творилось на станциях! В ваго­нах стать и то негде было. По четыре человека на всех трех полках. На полу впокат. Силенка еще была. Энергии - тоже не занимать. Играла роль и подводницкая форма. Тут не очень-то возражали. Даже с одним морячком, где-то в Омске одну девочку-сиротину, которая несколько дней голодная сидела на вокзале и не могла, сесть втащили в вагон через го­лову проводника. Чем дальше ехали в Сибирь, тем свободнее становилось в купе. Девушка /ехала откуда-то из-под Перми или Кирова/ сошла. Остался, кроме других, учитель пожилой, солдат—демобилизованный, из Германии ехал. Ночь почти, лунища такая гражданская, голубая, во все глаза смотрела на землю, удивленно молодо. Солдат жизнь свою вспоминал довоенную. Встречать его пришли на станцию. Подступили и у меня слезы к горлу, глядя на встречу его с родными. А под вечер на девятые сут­ки, еще больше исхудав и подурнев, я подъезжал к Красноярску. Другие ехали и в Читу, и дальше. Байкал впереди. Зависть брала.  Охватывало волнение. Плыли зеленые крутые косогоры, словно, накреняясь, оборачивались. Кружилась голова. Все - в розоватом, густом закатном освещении.

Вышел первым долгом к Енисею. Вспомнилось чеховское «Ветропыль».  Может, уже и без оснований. Хотя пыль помню, белую, ночную. Почему-то не знаю, патруль задержал, видно, нервно я ему на какой-то вопрос ответил. Возили по пыли в грузовике куда-то за город. Но тут же отпустили.

Остановился сначала в гостинице. Купил шесть бутылок ликера обле­пихи. На пристани расспрашивал о Мурте, о Юксееве, селе - где Тоня. Какая же она - все хотел представить себе. Там, в Полярном, увижу кареглазую какую-нибудь, невысокую, казалось – она. Хотел видеть ее в других.

Ночь целую пробродил где-то берегом. Широкая пасмурная гладь Енисея уже светлела, когда я издалека плелся берегом к се­бе в номер. «И она не знает, что я еду». Пароход долго не отправлял­ся на север. Пошел к начальнику дебаркадера. Он дал мне каюту на пристани.

Наконец, на закате, после трех дней моего здесь пребывания, отчалила "Мария Ульянова" - и уже высокие отвесные скалы, зеленые и тихая, морская совсем, глубина меж ними. И ночь, и медлительный рассвет у пологого берега. Долго-долго грузили дрова. В дороге поссо­рился с капитаном из-за того, что он не хотел причалить в Юксеево. Но потом помирились за чаркой и чуть ли друзьями не стали. Долго стояли в Павлово, там я купался. Течение в Енисее быстрое, сильно сносит вниз.

А где-то к полудню завиднелось что-то красноватое, как дрова ольховые на крутом невысоком берегу. Приближалось Юксеево. Вот уже пароход широко развернулся /представлялось когда-то не так, шире, ночью, при луне буду сходить/. Спустили лодку, бросил в неё кису, сложил чемодан. На берегу, вижу, худенькая такая, стоит в черном платьице, в белом платочке девушка. Здоровяк мужчина в белой рубахе рядом. Я не знаю сам, зачем переоделся в робу, грубую - страшен, долж­но был. На худшее впечатление рассчитывал. Какая-то не от мира сего оказалась Тоня Ковалева, испуганно-растерянная. И я - развязно - от­чаянный, смешливый, грубоватый, видимо…  "Вот школа моя" - сказала Тоня, - серое бревенчатое небольшое здание, завалинки разрыты, свиньи лежат в своих "окопах"…  Она знала о моем приезде. Не вытерпел, позвонил из Красноярска, но соврал, выдав себя за товарища своего, но тут же почувствовав невыносимый стыд, признался, что это я сам.

Что-то не клеилось, не получалось. Усталость. Безразличие. Чтобы скрыть как-то такое состояние, я суетно кинулся к своим мешкам, раскрыл их и начал всех одаривать тем, что имел. Помню, как Тоня неловко и застенчиво принимала мои подарки. Потом мы пошли на берег Енисея.
Я купался. Тоня сидела на берегу и все время просила быть осторожным в реке. Далеко снесло меня. Вы­шел на берег и так добрался до нее. Прилег мокрой головой на колени, читал стихи Есенина, холодно, бездушно. Взаимно не могли скрыть неуместности своей, что ли, тяжелого ощущения, тоски. Вернулись, места себе не находили. Не узнавала, не признает. Не тот, не такого ждала, не таким представляла. И не скрывала своего разоча­рования.

Спала ли она, не знаю, только слышны были за перегородкой глубокие прерывистые вздохи. Утром рано она пошла на Енисей за водой. Во дворе на железной печке стряпала завтрак с хозяй­кой. Завтракали все вместе.  Души наши заметно потеплели, стали оттаивать. Днем мы пошли к ее знакомой, там танцевали под патефон. Вечером в сельсовете расписались. Мне было весело, легко на душе. По дороге домой  настроение мое испортилось, и я  выпалил: «А может я ошибся в тебе?» 0на посмотрела на меня испуганно и растерянно и ничего не сказала. На душе у обоих был ад, еле дождались утра. Пошли в тайгу, смотрели окрестности деревни. Сидели на траве, я ластился к ней, но она отвечала недоверием. Трудно ей было все это осмыслить и принять меня таким, какой я есть. Медленно оттаивала ее душа и прираста­ла к моей.

Пешком отправился в Мурту за 23 километра хлопотать о ее увольнении, о разрешении уехать. Не отпускали. Пришлось идти в райисполком и доказывать там, что она моя жена и что я ее забираю отсюда. На обратном пути в Юксеево заблудился и попал на полевой стан татарской деревушки Пакуль. Проголодался, вырвал турнепс и съел, и пошел лесом напрямик. На дорогу вышел уже в темноте. На подходе к Юксеево показалась женская фигурка. Тоня! Так тронуло, что она ночью одна в тайгу пошла.

В начале августа мы уезжали. Тоня прощалась с Сибирью. Я со своей холостой жизнью. Мы возвращались в европейскую Россию. Я ехал к ней на родину, в Курские края, где никогда не бывал и которые ста­ли мне потом второй родиной.